При жизни мать рассказала Евсею несколько сказок. Рассказывала она их зимними ночами, когда метель, толкая избу в стены,
бегала по крыше и всё ощупывала, как будто искала чего-то, залезала в трубу и плачевно выла там на разные голоса. Мать говорила сказки тихим сонным голосом, он у неё рвался, путался, часто она повторяла много раз одно и то же слово — мальчику казалось, что всё, о чём она говорит, она видит во тьме, только — неясно видит.
Вадим, неподвижный, подобный одному из тех безобразных кумиров, кои доныне иногда в степи заволжской на холме поражают нас удивлением, стоял перед ней, ломая себе руки, и глаза его, полузакрытые густыми бровями, выражали непобедимое страдание… всё было тихо, лишь ветер, по временам
пробегая по крыше бани, взрывал гнилую солому и гудел в пустой трубе… Вадим продолжал...
Неточные совпадения
Нет, Безбедов не мешал, он почему-то приуныл, стал молчаливее, реже попадал на глаза и не так часто гонял голубей. Блинов снова загнал две пары его птиц, а недавно, темной ночью, кто-то забрался из сада на
крышу с целью выкрасть голубей и сломал замок голубятни. Это привело Безбедова в состояние мрачной ярости; утром он
бегал по двору в ночном белье, несмотря на холод, неистово ругал дворника, прогнал горничную, а затем пришел к Самгину пить кофе и, желтый от злобы, заявил...
Дальше все происходило в каком-то тумане: Вася водил свою спутницу
по всей конторе, потом они
бегали на плотину, где так ужасно шумела вода, и, наконец, очутились на
крыше господского дома.
Мышь
пробежала по полу. Что-то сухо и громко треснуло, разорвав неподвижность тишины невидимой молнией звука. И снова стали ясно слышны шорохи и шелесты осеннего дождя на соломе
крыши, они шарили
по ней, как чьи-то испуганные тонкие пальцы. И уныло падали на землю капли воды, отмечая медленный ход осенней ночи…
Яков вёл себя понятнее:
бегал по корпусам, ласково поглядывал на девиц, смотрел с
крыши конюшни на реку, когда там, и обеденное время, купались женщины.
Подумав об одиноком всаднике, которому, судя
по слабому топоту, предстояло проехать еще версты три до слободы, я быстро
сбежал с
крыши по наклонной стенке и кинулся в юрту. Минута в воздухе с открытым лицом грозила отмороженным носом или щекою. Цербер, издав громкий, торопливый лай в направлении конского топота, последовал за мною.
Между тем пассажирский поезд давно уже ушел, и
по свободному пути взад и вперед, как кажется, без всякой определенной цели, а просто радуясь своей свободе,
бегает дежурный локомотив. Солнце уже взошло и играет
по снегу; с навеса станции и с
крыш вагонов падают светлые капли.
И вот она однажды вышла через форточку на карниз — на высоте шестого этажа, —
пробежала весь карниз, взобралась на брандмауэр, с брандмауэра вскочила на
крышу, а с
крыши спустилась
по водосточной трубе (это было весною) на другой карниз.
Резко блеснула молния. Как пушечный залп, прокатился гром. Дождь хлынул. Он шуршал
по соломенной
крыше, журчащими ручьями
сбегал на землю. Из черного леса широко потянуло свежею, сырою прохладою.
Она шипит, царапает вам нос, кокетливо жмурится; когда на ее глазах соперники задают вам выволочку, она мурлыкает, шевелит усами,
бегает от вас
по крышам,
по заборам.
Наша деревня с каждым днем разрушалась. Фанзы стояли без дверей и оконных рам, со многих уже сняты были
крыши; глиняные стены поднимались среди опустошенных дворов, усеянных осколками битой посуды. Китайцев в деревне уже не было. Собаки уходили со дворов, где жили теперь чужие люди, и — голодные, одичалые — большими стаями
бегали по полям.